In memoriam. Глеб Поспелов

27 октября 2014 года не стало Глеба Поспелова, историка искусства, заведующего сектором истории русского искусства в Государственном институте искусствознания, но прежде всего ученого, повлиявшего (и лично, и своими трудами, прежде всего блестящей монографией «Бубновый валет») на несколько поколений искусствоведов.

Глеб Геннадьевич Поспелов. 2008. Фото: Екатерина Алленова

Незадолго до выхода в свет последней книги Поспелова «О картинах и рисунках» Екатерина Алленова, одна из его учениц, встретилась с Глебом Геннадьевичем, чтобы побеседовать с ним и вспомнить разные этапы его жизненного пути. Эта беседа затем легла в основу вступительной статьи к книге. Сегодня мы имеем возможность вернуться к тем временам и отдать дань уважения памяти авторитетнейшего ученого, первооткрывателя, безусловно, самых ярких и увлекательных страниц в истории раннего русского авангарда.

Из кого получаются искусствоведы
Он потомственный гуманитарий, сын крупного филолога, профессора Московского университета Геннадия Поспелова, в 1960-е годы подпольно написавшего критическую брошюру о природе советского социалистического строя. Книга эта попала в самиздат и вышла во Франции с предисловием знаменитого французского писателя и философа Роже Гароди, причем автор самой рукописи был неизвестен и его искал КГБ, но не нашел. Первым же в гуманитарной династии Поспеловых был протоиерей Костромского собора и церковный писатель Иван Григорьевич Поспелов, в 1890-е годы полемизировавший со Львом Толстым и выступавший, естественно, на стороне церкви, а не Толстого. Его сын Николай был также филологом, преподавателем тульского педагогического института и автором школьного учебника, выдержавшего 13 изданий. «И только мы с моим сыном Петром отклонились от филологического русла, — улыбается Глеб Геннадьевич, — он стал музыкальным критиком, а я искусствоведом. В детстве меня учили и музыке, и рисованию. Может быть, из меня вышел бы хороший пианист, но Великая Отечественная война прервала эти занятия, потому что в Сибири, куда мы эвакуировались, музыкой заниматься не было возможности, и я полностью переключился на живопись». В 1942 году юный художник за пейзаж с весенней лужей получил в Доме пионеров первую премию — валенки. Колоссальное по тем временам достижение.

Вернувшись в Москву, Поспелов поступил в художественную школу, где в библиотеке из-под полы ему и другим ученикам учителя показывали альбомы с импрессионистами или Сезанном — эти картины тогда нигде нельзя было увидеть «живьем». Под впечатлением от Сезанна 18-летний Глеб написал автопортрет в сезаннистском духе, за что из художественной школы был изгнан. «Я искусствовед, происходящий из неудавшихся художников, и считаю, что это отнюдь не худший вариант, потому что и живопись, и графика в этом случае чувствуются “изнутри”, как бы ощущаются кончиками пальцев. Я, например, очень хорошо различаю искусствоведов, получившихся из филологов, и тех, которые произошли из историков». Поспелов окончил МГУ, написав у всеобщего учителя Федорова-Давыдова диплом о «смольнянках» Левицкого, а затем защитив кандидатскую о портретных рисунках Кипренского уже в Институте искусствознания. Там он и обитает до сих пор, в течение уже половины столетия, пройдя путь от аспиранта до заведующего сектором.

Глеб Поспелов. Автопортрет. 1948. Холст, масло. Собственность семьи автораГлеб Поспелов. Автопортрет. 1948. Холст, масло. Собственность семьи автора

Научный дебют Поспелова в Институте искусствознания начался со знаменитых «серых томов» истории искусства под редакцией Грабаря, где младший научный сотрудник написал для VIII тома главу о провинциальной живописи первой половины XIX века. «Никто этого искусства не знал, оно было рассыпано по провинциальным музеям. И вот я с огромной деревянной фотокамерой (сафьяновые красные гармошки, цейссовский объектив), с киношным треножником, черной светонепроницаемой тканью («чертовой кожей», которой надо было укрываться при фотосъемке), с «юпитерами» для подсветки, проводами, экспонометрами, пленками — с этим неподъемным имуществом в одиночку объездил буквально всю провинцию, фотографируя картины в музеях. Полтава, Харьков, Сумы, Арзамас, Горький, Киров, Казань… Лето, жара 40 градусов, мухи сонные на окнах. В Горьком ночевал прямо в музейных залах, на красных плюшевых кушетках. Ни сигнализации, ни сторожей… И никто в музеях не требовал с меня хищных этих долларов, как сегодня, когда за каждую съемку гребут черт знает сколько денег, вообще нигде не спрашивали никаких бумаг — я просто устанавливал свое оборудование и снимал». Это был 1959 год.

Как становятся мэтрами
В 1960-е годы в Институте искусствознания затевалась четырехтомная история русской художественной культуры, и для четвертого тома Поспелову была поручена глава уже по «новейшим течениям живописи», начиная с «Голубой розы» и «Бубнового валета» и заканчивая всеми супрематистами. Он буквально поселился в фондах Третьяковки и в особенности Русского музея, где просидел несколько месяцев, изучая работы авангарда. «Там, по сути, произошло мое становление как искусствоведа, потому что я понял, что только сидя перед картинами, сравнивая их, можно по-настоящему изучить живопись, и мое художественное образование очень мне в этом помогло. Глава, которую я написал, на первых порах пользовалась у коллег большим успехом, но директор института Юрий Барабаш требовал, чтобы в моем тексте непременно были слова о духовном кризисе в русском искусстве начала ХХ века. И волокита длилась годами. Статья была написана в 1969 году, а вышла только в 1980-м. Барабашу непрерывно нужны были какие-то переработки текста, в конце концов я ему такое нафантазировал по поводу духовного кризиса, что он плюнул и сказал, что лучше пусть все останется как было. Потом с этой статьи снимали стружку на ученых советах. В конце концов она была опубликована, и тут ее начали замалчивать, как будто ее и не было».

В начале 1970-х Поспелов принялся уже за монографию о «Бубновом валете», к 1974 году ее написал, и начался цикл мытарств теперь уже с этой книгой. Заниматься «бубновыми валетами» в 1960–1970-е годы было несомненной дерзостью — это был взрывоопасный материал, «валеты» тогда воспринимались в лучшем случае как крайне левые нарушители всех возможных правил и спокойствия. И с ними никто не желал связываться. В Институте искусствознания книгу издавать отказались, в издательстве «Искусство» тоже. Зато у Поспелова нашлись знакомые в Германии, и книга вышла на немецком в 1985 году в Дрездене и Штутгарте. На русском же языке «Бубновый валет» удалось выпустить только в 1990 году, а в 2008-м вышло уже второе, расширенное издание.

В 1983-м Поспелов сделал попытку эту же работу защитить в качестве докторской диссертации, и тут началась новая эпопея. «Сама защита прошла на ура, — вспоминает он, — кроме того, были получены превосходные внешние рецензии, но Владимир Кеменов, с которым мы были в контрах еще со времен совместной редакторской работы над “серыми томами” истории искусства, в то время был в президиуме ВАК [Высшей аттестационной комиссии, присваивавшей степени и звания] и не упустил случая эту диссертацию именно на стадии президиума завалить. Были душераздирающие сцены, когда обсуждение моей диссертации устраивали в Академии художеств: по регламенту первое слово предоставлялось мне, я давал пояснения, а потом мне уже слова не полагалось, и я точно со связанными руками должен был сидеть и выслушивать все те гадости, которые мне говорили. Мне удалось защититься лишь с началом перестройки».

Глеб Поспелов с супругой — искусствоведом Марией Реформатской. Париж, 1976. Фото из архива семьи Глеба ПоспеловаГлеб Поспелов с супругой — искусствоведом Марией Реформатской. Париж, 1976. Фото из архива семьи Глеба Поспелова

Именно Глеб Поспелов принимал в Париже фонды Михаила Ларионова и Наталии Гончаровой, которые надлежало вернуть в Россию по завещанию второй жены Ларионова и наследницы работ обоих художников Александры Томилиной, умершей в 1987 году. «Все, что было у художников на квартире, было свезено в комнату в нашем посольстве во Франции, и я полтора месяца сидел и разбирал это наследие, раскладывая и сортируя графику, живопись, театральные эскизы, архивы, коллекцию фотографий, библиотеку. Все это было в пыли и в грязи. У Ларионова и Гончаровой в квартире пол никогда не подметался. Там были слоями перемешаны рисунки, картины, слой пыли, театральные эскизы, опять слой пыли. Руки приходилось мыть каждые пятнадцать минут». Эта работа делалась, в частности, для того, чтобы определить стоимость завещанного: предполагалось, что советское государство должно уплатить Франции налог на наследство. Но вскоре выяснилось, что СССР ничего платить не намерен. И тогда с Францией рассчитались работами художников — 67 живописных и графических работ Ларионова и Гончаровой остались в Центре Помпиду, основная же часть наследия поступила в Третьяковскую галерею в 1988 году.

От картины к процессу
В 2005-м у Поспелова вышла написанная совместно с Евгенией Илюхиной книга о Ларионове, где собраны все материалы из привезенных архивов, опубликовано и откомментировано огромное количество работ из отечественных и зарубежных собраний — в общем, самая, пожалуй, полная книга о Ларионове из всех существующих. Сам Поспелов говорит, что из всех своих работ ценит ее наиболее высоко. После нее он называет опубликованную в 1999 году монографию «“Лики России” Бориса Григорьева». На вопрос, чем ему дороги именно эти книги, отвечает продолжительной и с увлечением произнесенной лекцией о методах и воззрениях художников авангарда, о ларионовском представлении о хронологии («для него Сезанн мог быть художником эпохи фараона Рамзеса II»), и лишь после настойчивых просьб рассказывает, несколько притушив искусствоведческий энтузиазм, о собственных методах и занимающих его научных вопросах. «Историю искусства можно писать по-разному. Есть искусствоведы, которые пишут о художественных процессах в контакте с философской литературой, иллюстрируя свои построения теми или иными художественными именами. Можно представлять историю искусства как череду художников — так поступал Грабарь, которому никогда не было интересно заниматься процессами в искусстве, поэтому он писал монографии о художниках. А можно писать про картины. Я всегда стараюсь писать о картинах, и из картин вычитывать смысл самых широких художественных процессов. Идти от картины к процессу — на этом я основываюсь. Процесс тоже можно понимать по-разному. У Дмитрия Владимировича Сарабьянова, например, художественный процесс состоит из чередования стилей, их переплетения и так далее. Получается богатая картина стилевого потока. А у меня это скорее лучшие картины, как вершины гор, образующих длинные цепи. В последние годы я систематически занимаюсь вопросами понимания времени. Мне кажется, у художников, во всяком случае в XIX и первой половине ХХ века, на первые планы выходили не столько стилевые вопросы, сколько вопросы мирочувствования, ощущения времени».

Редкий вид
В общем, если бы не Поспелов, то наши представления об искусстве авангарда были бы куда менее полными и красочными. Вместе с тем самый главный российский специалист по Ларионову и Гончаровой принципиально старается держаться в стороне от аукционного и коллекционерского ажиотажа вокруг них и других «бубновых валетов». «Я не могу сказать ничего оригинального — есть специалисты, которые знают всю эту рыночную ситуацию куда лучше меня. Единственное, что я могу заметить по поводу некоторых работ, продающихся сейчас на аукционах, — они так превосходно выглядят, словно только что прошли через руки отличного реставратора, который превратил их в конфетку. В этом есть нечто подозрительное, этот блеск новизны иногда не внушает доверия». Я не упускаю возможности спросить про вал подделок, захлестнувший в последнее время арт-рынок, и про трудности экспертов. «Мне кажется, специализация эксперта состоит в том, что он знает и чувствует руку, почерк конкретного художника так, что у него не остается сомнений, его это рука или нет. Можно подделать более ранних мастеров, но спонтанная манера художников начала ХХ века не подделывается. Либо поддельщик начинает ее срисовывать, и тогда исчезает вся непосредственность, либо он старается изобразить непосредственность, но это получается непосредственность не художника, а поддельщика, и из этого тоже ничего не выходит. Но подделывают без конца, я просто захлебываюсь от фальшивых Ларионовых и Гончаровых и даже уже узнаю почерк тех, кто этим занимается». Впрочем, экспертом как таковым Поспелов себя не считает («Широким экспертом быть вообще невозможно. Можно быть экспертом только в какой-то очень узкой области»), равно как и педагогом: «Я не умею ставить таких вопросов, которые по силам аспиранту, а ставлю такие вопросы, которые по силам мне».

В байдарочном походе. 1970. Фото из архива семьи Глеба ПоспеловаВ байдарочном походе. 1970. Фото из архива семьи Глеба Поспелова

Кто же он в этом случае? Книжный червь? Да нет. «Мне не нравится, когда искусствоведы уютно себя чувствуют около книг и очень неуютно около картин. У Ларионова были и лучистые картины, и манифесты лучизма. Так вот, манифесты для этих молодых специалистов — это что-то дорогое и близкое сердцу: можно их издавать, комментировать, перечислять издания, но все это они делают, повернувшись спиной к самим картинам». Похоже, Поспелов — редкий вид ученого-знатока с равно острыми и пером, и глазом. Редкий, и потому грустный. «У меня пессимистический взгляд на развитие нашей искусствоведческой науки. Есть молодые искусствоведы, которые перестали отличать хорошие картины от плохих. И когда замечаешь, что это же, мол, плохая живопись или архитектура, они отвечают: “Что значит плохая? Она просто другая, ее тоже надо изучать”. Но нельзя же объявлять храм Христа Спасителя такой же жемчужиной русской архитектуры, как Адмиралтейство Захарова, или сталинские высотки — большим стилем, как иногда приходится читать у весьма солидных людей. Непонятно, почему большой стиль — это и Палладио, и архитектурная труха высоток. Упадок понимания художественного качества — это прямой вывод из упадка самого искусства. А на это наслаивается то, что мы понемножку откочевываем с передовых позиций в области гуманитарных знаний на второстепенные, и очень скоро наше искусствознание сравняется с каким-нибудь турецким».

Так же Глеб Поспелов относится и к отечественному contemporary art. Точнее, он меланхолично шутит, что вообще к нему не относится. «Если я кого и ценю из современных художников, то это художники моего поколения: Голицын, Андронов, Никонов, Злотников — они мне внятны. А тому, что делается в искусстве сейчас, я совершенно чужд, у меня нервные окончания иначе устроены. Я просто не вижу в этом смысла и толка. Вот идешь по экспозиции Третьяковской галереи, натыкаешься на Злотникова и думаешь: “Что он тут делает? Его надо перенести в другой отдел”. Потому что все, что кругом него, — это уму непостижимо. Но я вполне понимаю, что это я ворчу, как ворчат старые люди во все времена».

Впервые текст был опубликован в журнале «Артхроника», 2008, № 10. 

Публикации

Читайте также


Rambler's Top100
Внимание
АРТГИД
18+
Материалы нашего сайта не предназначены для лиц моложе 18 лет.
Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие.
АРТГИД
18+
Материалы нашего сайта не предназначены для лиц моложе 18 лет.
Пожалуйста, покиньте сайт.